Северная надбавка Евгения Евтушенко
Поколение «шестидесятников» смело и ярко ворвалось в литературу в начале хрущевской оттепели. Они все были молоды, талантливы и дерзки. И самое главное – они верили в силу слова, им казалось, что поэтическим словом можно изменить и мир, и политику, и сознание людей. Пожалуй, самым ярким представителем этого поколения является Евгений Евтушенко. Его в 18 лет приняли в Союз писателей СССР, он всегда отличался тем, что имел свое собственное мнение, активно вмешивался своим поэтическим слогом в общественно-политическую жизнь страны. Его стихи «Бабий Яр», «Наследники Сталина» имели в свое время оглушительный успех у читателей и вызывали раздражение у властей. С высоты сегодняшнего дня всем ясно, что эти стихи будили общественное сознание, заставляли думать по-другому, смотреть по-другому на замыленные идеологическими постулатами факты истории.
Евгений Евтушенко, которого обвиняли в том, что он слишком часто выезжает за рубеж, намекая на связь со спецслужбами, между тем много ездил и по огромному Советскому Союзу. А Сибирь интересовала его особо – ведь он, как указано во всех его биографиях, родился на станции Зима Иркутской области. На самом деле он появился на свет в городке Нижнеудинск, неподалеку от которого его мама проходила геологическую практику. Но, согласитесь, станция Зима куда поэтичней.
Особое отношение к Сибири наверняка сподвигло Евтушенко в свое время принять предложение своего друга, журналиста «Известий» Леонида Шинкарева – совершить сплав по Лене до Северного Ледовитого океана. Это было в 1967 году. Путешествие было не из легких – суровая Лена не раз испытывала на прочность деревянный баркас «Микешкин» и самих путешественников. Евтушенко прошел эти испытания достойно. Зоркий глаз поэта подмечал все в пути и итогом этого путешествия стал цикл якутских стихов. Путешествие по великой Лене воодушевило всю команду и на следующие подвиги. Евтушенко принял участие в сплаве по рекам Витим (1969), Вилюй (1973), Алдан (1975) и Колыма (1980). Путешествуя по Якутии Евтушенко написал около 50 стихотворений, посвященных якутской тематике и поэму «Северная надбавка».
Якутский пейзаж в этих стихах поэт в большинстве случаев использует как фон, на котором разворачивается действие, зачастую композиция произведения строится на якутских деталях. Стихотворение «Присяга простору» написано в первую экспедицию по Лене и посвящено Леониду Шинкареву. В дельте могучей Лены есть так называемая «Американская гора», где похоронен лейтенант де Лонг, начальник американской арктической экспедиции. Восхождение на гору в дельте Лены и тот необозримый простор, который открылся взору поэта, воодушевил его на следующие строки:
|
Могила де Лонга с вершины глядит на гранитную серую Лену. Простора — навалом, свободы, как тундры — немерено, и надвое ветер ломает в зубах сигарету, и сбитая шапка по воздуху скачет в Америку. . . . . . . . Дежнев и Хабаров, Амундсен и Нансен, вы пробовали уйти от всего, что оскоминно, чинно, пристойно. Не знали правительства ваши, что были вы все верноподданные особого толка — вы верными были простору. |
Присущие Евтушенко патетика и декларативность в данном стихотворении усиливают торжественный тон стихотворения, отдающего дань уважения исследователям Арктики.
Владимиру Щукину Евтушенко посвятил стихотворение «Плач по брату». Он был начальником Ботуобинской геологоразведочной экспедиции. Как свидетельствует участник этой экспедиции, якутский геофизик Георгий Балакшин, написанию этого стихотворения предшествовал следующий случай. В лодке всегда лежало заряженное ружье. Когда над ними с гоготом пролетали два гуся-казарки, Женя в охотничьем азарте выхватил ружье и выстрелил влет дуплетом. Один гусь рухнул рядом на камни, а второй с пронзительным криком сделал несколько кругов над лодкой. Женя был растроган и задумчив. Вечером он не стал есть приготовленного на ужин гуся.
Почему стихотворение посвящено Владимиру Щукину, Балакшин объясняет тем, что Евтушенко хорошо знал драматичную историю открытия якутских алмазов. Он слышал немало разных историй по этому поводу в Мирном, а также, наверняка, немало беседовал об этом с Щукиным.
|
Сизый мой брат, истрепали мы перья. Люди съедят нас двоих у огня не потому ль, что стремленье быть первым ело тебя, пожирало меня? Сизый мой брат, мы клевались полжизни, братства, и крыльев, и душ не ценя. Разве нельзя было нам положиться: мне — на тебя, а тебе — на меня? Сизый мой брат, я прошу хоть дробины, зависть мою запоздало кляня, но в наказанье мне люди убили первым — тебя, а могли бы — меня… |
Людская зависть, которая не ценит братства «крыльев и душ», действительно имела место в истории открытия алмазов, но это стихотворение шире и глубже. Поэт очень точно описал природу зависти: «тебя первым кормили мать и отец, а могли бы — меня», «и любили гусыни больше тебя, а могли бы меня», «обступали заморские гуси первым тебя, а могли бы — меня»…
В сплаве по Вилюю принимал участие оператор Эдуард Зоммер, которому посвящены два стихотворения: «Где-то над Витимом» и «Золотые ворота». Оба являются, по сути, путевыми зарисовками, но что удивительно, увиденными как бы глазом кинокамеры.
|
Где-то над Витимом, тонко золотимым месяцем, качаемым собой, шли мы рядом с другом то тайгой, то лугом и застыли вдруг перед избой. Та изба лучилась, будто бы случилась не из бревен — просто из лучей… . . . . . . Молоды мы были. Молоко любили. Так и трепетала на свету тоненькая стружка — русая сеструшка на моем открытом вороту. |
При чтении этого стихотворения возникают четкие кадры новенькой недостроенной еще избы, без окон и дверей, которая лучится свежеотесанными своими боками и крупный кадр выхватывает стружку на вороте героя…
В стихотворении «Золотые ворота» закат на Лене также «раскадрирован» четким операторским глазом:
|
Закат засасывало дно, а облака слились в одно, как темно-серое рядно, и небо заслонили, но от заката все равно остались, вбитые в темно, горя чеканкою красно, ворота золотые… |
Пожалуй, эти два стихотворения — единственные в якутском цикле Евтушенко, которые не несут в себе скрытого социального протеста. Это стихи, посвященные дружбе, единомыслию и величавой красоте северной природы.
Посвящение еще одному участнику экспедиции, художнику Олегу Целкову, вылилось в стихотворение «Гиблые места»:
|
Он в якутские болота выпал в мох из вертолета, проконьячась в облаках, вместе с мрачными смешками и с прозрачными грешками, да еще с двумя мешками — под глазами, не в руках. У художника такого цепок взгляд и цепко слово, и, наверно, неспроста буркнул он, угрюма ежась, про вилюйскую таежность: «Братцы, — гиблые места…» . . . . . . Гений гибнет, словно бездарь, если стала гиблой бездной иссушенная душа. |
Дружеский и шутливый тон обращения к художнику предполагает некоторую легковесность, но на самом деле дело обстоит далеко не так. Олег Целков в те годы был одним из гонимых художников, участником «бульдозерной» выставки. Евгений Евтушенко провидчески в этом случае предрек своему другу: «чтобы ты не сдался, выплыл, чтобы местом самым «гиблым» был в судьбе твоей Вилюй». Сегодня Олег Целков — всемирно признанный художник, проживает в Париже с 1977 года, и его работы приобретают за очень большие деньги. Стихотворение заканчивается неожиданно:
|
Тот, кто истинный художник, Тот в душе всегда таежник, Как тайга весь белый свет. Среди гнили, гари, суши Есть погибнувшие души — Гиблых мест на свете нет. |
В этом утверждении «гиблых мест на свете нет» можно увидеть продолжение гуманистических традиций русской поэзии…
Еще одной легендарной личностью, который принимал участие в сплаве Евтушенко по Витиму, был Валерий Черных. Он тогда руководил Хапчагайской геолого-геофизической экспедиции, искавшей в Якутии нефтяные и газовые месторождения. По словам Георгия Балакшина Черных имел богатырское сложение, слыл грозным начальником, но на самом деле был душевным человеком, хорошо знал классическую литературу. Ему Евтушенко посвятил стихотворение «Маректинская шивера». Стихи написаны, когда деревянный баркас путешественников «Чалдон» на Витиме сел на камень. Только навыки бывалого таежника Черныха позволили экипажу «Чалдона» сняться с камня и продолжить путешествие.
|
Мы на камне, который себе мы подсунули сами. . . . . . . И от шуток соленых рассказчика, позабывшего, что впереди, так уютно на судне раскалывающемся — ну хоть фикусы разводи… |
В трех путешествиях по Вилюю, Алдану и Колыме принимал участие якутский геофизик Георгий Балакшин. Он не только известный в узких кругах профессионал, но и бывалый путешественник, охотник, рыбак и бард. В 2004 году он издал книгу «Алмазы и слезы», посвященную путешествиям Евгения Евтушенко по Якутии. С членами команд, с которыми совершал экспедиции по рекам Якутии, Евгений Евтушенко по сегодняшний день поддерживает связь, приглашает на свои юбилеи. Надо полагать, эти люди для него не только адресаты его стихотворений, а верные и испытанные друзья.
В якутском цикле Евтушенко, конечно же, не только стихи с посвящениями. Внимательный читатель наверняка выделит стихи, связанные с Якутией, привязанные к Якутии, но в то же время поднимающие нравственные проблемы, как глубоко личностные, так и общечеловеческого масштаба. Недаром в самом начале своего творческого пути Евтушенко продекларировал свое понимание поэзии и роли поэта:
|
Поэт в России — больше чем поэт. В ней суждено поэтами рождаться лишь тем, в ком бродит гордый дух гражданства, кому уюта нет, покоя нет. |
Следуя этому принципу, он, отталкиваясь от якутских впечатлений, написал десятки стихов, поднимающие вопросы, волнующие не только его самого. Стихи «Карликовые березы», на первый взгляд, посвящены северной природе, но суть стихотворения совсем не в этом.
|
Мы — карликовые березы. Мы крепко сидим, как занозы, у вас под ногтями, морозы. И вечномерзлотное ханство идет на различные хамства, чтоб нас попригнуть еще ниже… |
Идентифицируя себя с карликовыми березами, поэт вступает в диалог с «каштанами в Париже», с «надменными пальмами» и заканчивает стихотворение мыслью о свободе:
|
Конечно, вы нас повольнее, зато мы корнями сильнее. Конечно же, мы не в Париже, но в тундре нас ценят повыше. Мы, карликовые березы. Мы хитро придумали позы, но все это только притворство. Прижатость есть вид непокорства. |
Почти каждое стихотворение якутского цикла содержит в себе полемический запал, обращенный иногда к себе, а иногда к проявлениям бездушия, формальности или душевной глухоты. Привычная для всех таежников картина выхода медведей и сохатых на высокий берег реки, чтобы избавиться от летнего гнуса, в стихотворении Евтушенко «Зверь выходит на обдув» приобретает другой смысл. Обычный таежный гнус ассоциируется с «гнусариками», от которых поэт тоже бежит:
|
Я тоже от гнусариков бегу, чтобы себя вдали от них обдумать, чтобы застыть на диком берегу, для выстрелов открытый и обдува. |
Проблемы отношения к жизни, к людям поднимаются в стихотворении «Забытая штольня». Путешествие в алданскую забытую штольню, где добывался горный хрусталь, с кристаллографом, женщиной суровой и закрытой, заставляет поэта размышлять о свободе личности:
|
И я не хочу, не могу забивать в себя входы, как рыцарь скупой, любоваться припрятанным блеском. В закрытости нашей — удушье безлюдной свободы. Свобода смертельна, когда разделить ее не с кем. |
Во время сплава по Колыме Евтушенко переживал роман с англичанкой Джан Батлер, на которой впоследствии женился. «Как молодой и истинный влюбленный, Женя звонил ей из каждого колымского поселка, откуда была связь с Москвой», — пишет Балакшин. Во время колымского путешествия Евтушенко написал стихи «Сквозь восемь тысяч километров», «В лодке, под дождем колымским льющим…», «Вторая добыча», «Спасение наше — друг в друге»… И все они были посвящены Джан Батлер. Очень органично и достоверно передан в одном из стихотворений разговор с «якутом Серафимом» о любви. Менталитет якутского народа таков, что наши старики не любят говорить о любви и принимают ее в некоторой степени как род обязательного безумства, без которого не продолжается род и жизнь.
|
В лодке, под дождем колымским льющим, примерзая пальцами к рулю, я боюсь, что ты меня не любишь, и боюсь, что я тебя люблю. А глаза якута Серафима, полные тоской глухонемой, будто две дыминочки из дыма горького костра над Колымой. . . . . . . Серафим, пора уже ложиться, но тебя помучаю я вновь: «А не лучше самой долгой жизни Самая короткая любовь?» Серафим на это не попался — словно в полусне, глаза смежил, «Лучше — только это и опасно. Кто любил — тот вряд ли долго жил». Знают это и якут, и чукча, как патроны сберегая дни: дорого обходятся нам чувства — жизнь короче делают они. |
А поэт заканчивает разговор все же во славу любви:
|
Не хочу я долгой жизни, — если кто любил, тот вряд ли долго жил. |
При этом Евтушенко безоговорочно принимает формулу 73-летнего старика Серафима о том, что любовь забирает годы жизни.
Самыми лучшими стихами Евгения Евтушенко в якутском цикле являются, на мой взгляд, два стихотворения — «Алмазы и слезы» и «Вилюйское море». Если в предыдущих стихах все-таки в определенной степени ощущался взгляд несколько праздного путешественника, правда, неравнодушно созерцающего окрестности, то в вышеупомянутых стихах сошлись воедино и гражданский пафос, и полемический накал и собственное видение, не совпадающее с пропагандистскими постулатами того времени. Тем дороже они для нас, аборигенов Якутии. В своих воспоминаниях о народном поэте Якутии Семене Данилове Евгений Евтушенко писал о том, с какой нежностью благодарил его Семен Петрович за стихи «Алмазы и слезы». Семен Петрович встретил его в Якутске, когда Евтушенко с подвернутой ногой сходил с карбаса «Микешкин».
«Одним из первых, кто нас встретил в Якутске, был Семен Данилов, и он сразу же — с братской нежностью и предупредительностью — занялся моей ногой. Вместе с ним мы ездили в больницу, по ступеням которой я поднимался, опираясь на его плечо. Там сделали рентгеновский снимок, загипсовали ногу. Корреспондент «Комсомолки» сотворил для меня березовый костыль, и в таком виде я выступал вместе с якутскими писателями, читая стихи со сцены. Представлял меня Семен Данилов», — писал с благодарностью Евтушенко. Могу предположить, что Евтушенко все-таки слышал якутскую легенду о том, что алмазы — это закаменевшие слезы людей. По якутским поверьям, найдя эти камни, надо было их «отдать обратно земле», но ни в коем случае не брать себе. Вековое мистическое табу было нарушено с начала промышленной добычи алмазов.
Евтушенко, пожалуй, впервые в советской литературе вывел на поэтическую орбиту слово «инородец» и искренне признался в любви нашей земле:
|
На земле, драгоценной и скудной, я стою, покорителей внук, где замерзшие слезы якутов превратились в алмазы от мук. Не добытчиком, не атаманом я спустился к Олекме-реке, голубую пушнину туманов тяжко взвешивая на руке. Я меняла особый. Убытку рад, как золото — копачу. На улыбку меняю улыбку и за губы — губами плачу. Никого ясаком не опутав, я острогов не строю. Я сам на продрогшую землю якутов возлагаю любовь как ясак. Я люблю, как старух наших русских, луноликих якутских старух, где лишь краешком в прорезях узких брезжит сдержанной мудрости дух. Я люблю чистоту и печальность чуть расплющенных лиц якутят, будто к окнам носами прижались и на елку чужую глядят. Но сквозь розовый чад иван-чая, сквозь дурманящий медом покос, сокрушенно крестами качая, наплывает старинный погост. Там лежат пауки этих вотчин — целовальники, тати, купцы и счастливые, может, а в общем, разнесчастные люди — скопцы. Те могилы кругом что наросты, и мне стыдно, как будто я тать: «Здесь покоится прах инородца», — над могилой якута читать. Тот якут жил, наверно, не бедно, — подфартило. Есть даже плита. Ну, а сколькие мерли бесследно от державной культуры кнута! Инородцы?! Но разве рожали по-иному якутов на свет? По-иному якуты рыдали? Слезы их — инородный предмет? Жили, правда, безводочно, дико, без стреляющей палки, креста, ну а все-таки добро и тихо, а культура и есть доброта. Люди — вот что алмазная россыпь. Инородец — лишь тот человек, кто посмел процедить: «Инородец!», или бросил глумливо: «Чучмек!» И без всяческих клятв громогласных говорю я, не любящий слов: пусть здесь даже не будет алмазов, но лишь только бы не было слез. |
Я привожу это стихотворение полностью, поскольку оно того стоит. Евтушенко не только признается в любви к якутской земле и якутам, все стихотворение пронизано мыслью об исторической преемственности, поэт чувствует себя наследником российской империи. Он несет определенную долю ответственности за покоренный и обложенный ясаком край и воспринимает его как часть своей большой Родины. Гуманистическая идея поэта, утверждающая, что «люди — вот что алмазная россыпь» и его любовь, возложенная на «продрогшую землю якутов как ясак» даже в те годы звучала слишком искренне и смело. И сегодня, когда алмазодобывающая промышленность стала почти единственной бюджетообразующей отраслью для нашей республики, можно задать риторический вопрос, на который вряд ли будет ответ. Чувствуют ли сегодняшние державники себя в ответе за «ясачный край», как потомки покорителей Сибири? Готовы ли они возложить свою любовь и понимание на окраину империи, на нашу продрогшую алмазную землю?
Якутская тематика в творчестве Евтушенко увенчалась поэмой «Северная надбавка». Без всякого сомнения, она написана на якутском материале, что подтверждается датой ее создания — 1977 год.
Поэма начинается с объяснения смысла северной надбавки:
|
За что эта северная надбавка? За — вдавливаемые вьюгой внутрь глаза, за — мороза такие, что кожа на лицах будто кирза, за — ломающиеся, залубеневшие торбаза… |
Далее повествуется отплытие в отпуск Петра Щепочкина, мечтающего попить «пильзен», «праздрой», погулять в Сочи, до этого планирующего заехать к сестре, в Клин. Как у всякого северного отпускника, у него в надежном месте зашиты десять тысяч рублей в аккредитивах. В те годы это было целым состоянием.
Дело в том, что северная надбавка, утвержденная Президиумом Верховного Совета СССР в августе 1945 года, была одной из форм дискриминации даже не «инородцев», а всех местных жителей Якутии. В августе 1945 года, конечно же, решение принималось для того, чтоб восстановить экономику страны после войны, привлечь в северные районы хороших специалистов. Но, тем не менее, до 1967 года северную надбавку начисляли только тем, кто приехал на работу в Якутию по найму, по договору. Получалось, что, работая рядом, такой же местный специалист получал в два-три раза меньше приезжего, только потому, что родился в Якутии. При этом приезжий имел право на так называемые «подъемные выплаты», право проезда до места отдыха, внеочередное получение квартиры и т.д. Неприязнь за «дармовые надбавки» распространялась на всех людей, которые называли себя приехавшими с материка.
Сам же Евгений Александрович, посвятивший Якутии не только эту поэму, но немало стихотворных строк, в глазах якутских читателей, без всякого сомнения, имеет право на северную надбавку. Потому что он, как поэт и гражданин, не сфальшивил в самой важной для нас теме, которая остается таковой и сегодня — в теме промышленного освоения Якутии. Эта тема обширна — в ней и поклонение матери-природе, в ней и судьбы людей, в ней история и будущее, в ней — взаимоотношения народов большой страны.
И если бы сегодня Евтушенко приехал в Якутию, уже не молодым «шестидесятником», ищущим свободу в себе и в людях, а известным во всем мире поэтом, классиком, почетным членом зарубежных академий, профессором американских университетов, то и Лена, и Витим, и Вилюй, и Алдан, и Колыма положили бы все свои синие туманы к его ногам… Как и в первый раз, сорок пять лет назад.
